Избранные произведения — страница 1 из 17

Потоки горьких слез, все плачи Гераклита,

Скорбь Симонидова, что тернием обвита,

И все страдания, и каждый вздох людской,

Ломанье рук и вопль, сплетенные с тоской:

Неситесь все в мой дом, в мое гнездо родное,

Чтоб девочку мою оплакивать со мною,

Ту девочку, что смерть так беззаконно вдруг,

Усладу дней моих, похитила из рук.

Не так же ли дракон, вокруг гнезда летая,

Соловушек берет и жадно их глотает,

Стремясь насытиться; а в это время мать

Щебечет, бедная, их рвется защищать;

Но тщетно! И она подвластна пасти зверя,

Сама, несчастная, едва спасает перья.[2]

Другие скажут мне: Бесплодно слезы лить?

Что ж не бесплодно там, где дышит власть земли?

Все суетно. Искать, где мягче, где спасенье,

Напрасно, — всюду гнет: жизнь наша — заблужденье!

Кто облегченье даст: скорбь, что всегда со мной,

Иль дерзкая борьба с природою земной?

Когда бы мог пером я веселить детей

И песни легкие слагать для их затей,

Я лучше бы сидел у детской колыбели

И песенки слагал, чтоб няньки детям пели,

И чтоб под песни их младенцы засыпали,

И слезы горькие под песни забывали.

Те безделушки петь полезней было б мне,

Чем то, к чему пришел — не сам: наедине

Над девочкой рыдать, над холмиком из глины

И сетовать на гнев жестокой Прозерпины.

Но разве выбрать смог я для себя удел;

Я первый путь отверг, когда в годах созрел

В борении с судьбой мой недозревший гений;

Второй же я избрал под бременем мучений.

Так тяжело теперь, так мысли нелегки,

Какая слава мне в грядущем от тоски?

Не думал петь живым, оплакиваю души,

И мой могильный плач мне только сердце сушит.

Но что же делать мне? Ведь счастье таково,

А мысли с чувствами зависят от него.

Закон бесправия! Ты все неумолимей,

Владычица теней, ты ненасытна ими!

Уршуля, так ли ты, в свой слишком ранний час,

Не научившись жить, должна покинуть нас.

Ты, не успев взглянуть на солнце молодое,

Ушла смотреть на мир, где ночь царит в покое.

Но лучше б не входить ей в этот мир дневной.

Рождение и смерть дана ей в час земной,

А вместо радостей, которые так ждали

Отца и мать, она оставила печали.

Ты мной пренебрегла, наследница моя,

И тесной для тебя отцовская земля

Казалась, чтобы ты смогла на ней резвиться,

Ни детский разум твой не может с ней сравниться,

Ни добродетели, не знавшие борьбы,

Но давшие ростки для будущей судьбы.

Веселие, слова и нежные приветы,

Лишь вами я живу, одной тоской согретый!

А ты уж не придешь, дитя мое, ко мне

И не уменьшишь грусть мою наедине.

Что остается мне, один лишь путь мне ведом,

По дорогим стопам идти туда же следом.

Там встречу я тебя в обители твоей,

А ты, ты шею мне ручонками обвей!

Ты, смерть безбожная, глаза мне осквернила,

Когда узрел я смерть моей дочурки милой.

Я видел, ранний плод ты сорвала тайком,

Чтоб надрывалась грудь у матери с отцом.

Нет, никогда бы смерть без моего мученья

Не унесла б ее, без слез и огорченья,

И без тоски в груди, в какие бы года

Не вздумала б ее похитить навсегда;

Но я не чувствовал тогда бы боль такую,

Как вот теперь, когда я плачу и тоскую;

Ведь если бог хотел продлить ей жизнь вдвойне,

Как много радостей она дала бы мне!

Я кончил бы свой век, как требуют законы,

И смог бы я предстать пред ликом Персефоны,

Не ощутив тоски на жизненном пути,

Какую вот теперь я чувствую в груди.

Так Ниобея-мать, увидя мертвым тело

Ребенка своего, сама окаменела.

Всё в небо тянется под деревом олива

Вослед за матерью из-под земли стыдливо,

Еще без веточек и листьев восходя

Лишь тонкой порослью, как слабое дитя;

А срежет вдруг ее садовник торопливый,

Смешав с терновником и с буйною крапивой,

Увянет тотчас же и потерявши силу,

У материнских ног найдет себе могилу:

Так вот и у тебя, о дочь, судьба такая.

Ты, у родителей живя и вырастая,

Едва успев расцвесть, дыханьем смерти злой

Овеянная вся, у ног передо мной

Упала мертвая. Зачем, же, Персефона,

Ты поступила так жестоко, беззаконно.

О Сафо польская,[3] певунья дорогая,

Тебе в приданое не только часть земная,

Но лютня звонкая должна бы перейти!

Ведь ты надежды луч зажгла в моей груди,

Слагая песенки и рта не закрывая,

Ты пела целый день, забот совсем не зная,

Как крошка-соловей в кустарнике зеленом

В тиши поет всю ночь над миром усыпленным.

Но рано замер звук, и жизнь твою губя,

Певунья нежная, вспугнула смерть тебя!

Ты не насытила моих ушей словами,

И вот за малость ту теперь плачу слезами.

Нет! уходя от нас, ты петь не перестала,

И мать поцеловав, ей жалобно шептала:

«Уж я не помогу тебе в труде твоем,

«О мать, за этот стол не сядем мы вдвоем,

«Тебе отдам ключи, а мне уж ехать надо,

«Покинуть отчий дом, где жизнь была отрадой.. .»

Так голос твой — и то, что в этот скорбный час

Припомнить не могу, — звучал в последний раз.

Внимала мать словам, — но в ней такая сила,

Что даже эта скорбь ей грудь не надломила.

Одежда скромная, что матерью хранима,

От дочери любимой.

К чему мой скорбный взор ты тянешь за собой

И давишь грудь тоской?

Уж тельце хрупкое не обовьет одежда —

И больше нет надежды! ..

Железный, крепкий сон замкнул ее в объятья.

К чему теперь ей платья

И ленты с пояском, как будто для игры,

Бесплодные дары?

О разве знала мать, что будет день: положит

Тебя на смерти ложе?

Приданое тебе такое сможет дать,

О разве знала мать?

Дала рубашечку и платьице из ткани;

Отец в пылу страданий

Комок земли вложил. Увы, наряд и ты

Как в ларчик заперты.

С тех пор как ты ушла, и дом мой стал пустыней,

Нас много, кажется, а пустота кругом,

Твоя душа ушла — и замолчал наш дом.

Ведь пела ты за всех и громче всех болтала,

Все в доме уголки со смехом обегала,

Ты словом огорчить остерегалась мать,

И тяжкой думою мой разум утруждать.

Ты обнимала мать или отца так нежно,

Твой звонкий смех звучал в их сердце безмятежно.

Но он замолк, и дом остался сиротой;

Кто позабавит нас, развеселит игрой?

Из каждого угла глядит печаль немая

И тщетно сердце ждет, надежду призывая.

О мудрость! Я тебя за дорогую цену

Купил бы, если б мог. Ведь грусть, любовь, измену —

Все горести людей искоренить ты в силах,

И даже в ангелов людей бы превратила,

Которые вдали от горя и печали,

Ни бедствий жизненных, ни страхов бы не знали.

Считаешь ты за вздор плоды людских деяний;

Одну и ту же мысль — в дни счастья, дни страданий —

Всегда таишь в себе: нет страха смерти даже,

И стойко ты стоишь, как часовой на страже.

Богата в мире ты не золотом, не родом,

Но полнотой судьбы и тем, что нам природой

Дано для всех; ведь ты неотвратимым оком

Заметишь бедняка под золотою крышей;

Тем не завидуешь, кто осчастливлен роком,

Когда простой бедняк твои веленья слышит.

Но как несчастлив я! Путь тернием уложен.

С последних ступеней — увы! — теперь я сброшен,

И вот среди людей я как один из многих.

Куда же делась ты, Уршуля — дочь моя?

В какие дальние отправилась края?

Царишь ли в вышине над всеми небесами

И к сонму ангелов причислена над нами?

Иль в светлый рай взята? Иль как счастливый сон

Живешь на островах? Или тебя Харон

Везет по озеру, и там водой забвенья

Поит, что ты глуха к отцовским огорченьям?

Иль тело сбросивши, забыв и мысль свою,

Ты уподобилась живому соловью?[4]

Или в чистилище пятно смываешь с тела,

Какое, может быть, на плоти уцелело?[5]

Иль в прежний мир ушла, в неведомую даль?[6]

Ужели родилась ты на мою печаль? —

Но где бы ни была, ты сжалься надо мною!

А если вновь предстать не можешь ты земною,

Тогда утешь меня, явись перед отцом

Хоть призрачной мечтой, хоть тенью, или сном!

Да! «Добродетель — вздор» — сказал сраженный Брут;

И люди многие смысл этих слов поймут.

Ведь разве нас спасет и набожное слово?

И разве доброта нас охранит от злого?

Смешает скрытый враг деяния людские,

И не посмотрит он, где добрые, где злые;

Настигнет каждого дыханием своим,

Виновен ты иль нет, — всё рок неотвратим.

И всё же в нас живет та мудрость напускная,

И мы гордимся тем, что тайн судьбы не знаем.

Мы смотрим в небеса, желая видеть в них

Божественный закон, — но взоры глаз людских

Бессильны; мы живем средь легких сновидений,

Что в жизни наяву растают, словно тени.

О скорбь души! Ужель лишиться должен я

Рассудка своего и счастья бытия?

Так ни один отец ребенка не любил,

Так не страдал над ним, теряя столько сил.

Но редкое дитя на этот свет придет,

Чтобы достойным быть родительских забот.

Уршуля так чиста, воспитана, послушна.

Поет и говорит, к стихам неравнодушна;

Родных изобразит, и вид их величавый,

Привычки девичьи и девичьи забавы;

Так рассудительна, и так любви полна,

Так обходительна, стыдлива и скромна.

Уршуля поутру не сядет и за стол,

Пока не выполнит души священный долг;

Она не ляжет спать без материнских ласк;

Не вспомнив мать, отца, не закрывает глаз.

Она спешит к отцу, перешагнув ступени,

Поведать радости, садится на колени;

И каждому в семье готова для услуг,

С наивной детскостью опережая слуг.

Так с самых ранних дней казалась жизнь богатой,

А ей ведь мало лет: ей месяц шел тридцатый..

И вот под тяжестью той радости земной,

Всех добродетелей, еще в часы восхода

Упала не созрев. — О юный колос мой!

Ты не созрел еще, а я, не видя всходов,

Я должен вновь тебя, печальный, в землю сеять,

Зерно надежд зарыть в страдании таком:

Ты больше не взойдешь и, предо мною зрея,

Ты не распустишься живительным цветком.

Уршуля! Выйди! Встань у гробовой плиты!

Уж не рождалась бы, не умирала ты!

За счастья миг плачу страданьями отныне,

Тоскуя по твоей безвременной кончине.

Обманут я тобой, как мимолетным сном.

Что призраком богатств нас манит, а потом

Исчезнет, промелькнув на краткое мгновенье,

Оставив лишь тоску и горечь сожаленья.

Уршуля милая! Вот точно так же ты

Мне в сердце разожгла надежды и мечты,

А после бросила, и нет теперь покоя,

Все радости мои ты унесла с собою.

Ты у меня взяла души заветной часть,

Осталась лишь во мне любви печальной страсть.

Вот положите здесь ей камень из гранита,

Пусть надпись говорит мне о любви разбитой:

«Тут Кохановская одна лежит в тиши —

«Отцовская любовь — вернее, плач души.

«Ты поступаешь, смерть, наперекор: не я —

«Она скорей должна оплакивать меня».

О, где ж ворота те? Тот вход, каким когда-то

Орфей сошел в Аид — тяжка была утрата.

Когда бы той тропой туда пройти я смог,

Ища родную дочь, и перейти поток,

Где на ладье Харон плывя отвозит тени

В лес кипарисовый под траурные сени.

Ты, лютня — верный друг, не оставляй меня,

Войдем мы во дворец, в то царство бытия,

Где властвует Плутон! И песней и слезами

Мы взор ему смягчим, пусть сжалится над нами;

Он возвратит нам дочь — ее так страшно жаль —

И укротит во мне жестокую печаль.

Мы все придем сюда — уж так судьба велела;

Но пусть созреет плод, еще вполне незрелый.

Что ж каменную грудь имеет этот бог,

Чтоб человек его и упросить не мог?!

Так я останусь здесь. Меня он не отпустит:

Я совлеку с души покров суровой грусти.

О, лютня звонкая и нежная Эрато,

Вы — утешенье тем, кого томит утрата,

Развейте мысль мою, что омрачила дом,

Пока еще не стал я каменным столбом,

Слезу кровавую сквозь мрамор изливая —

То память скорбных дней во. мне еще живая!

Ошибся, может быть? Кто не терял детей?

Что значит скорбь моя пред скорбью всех людей?

Мать несчастливая! (Быть может, бред безумный

Несчастьем называть всё то, что неразумно),

Где дочери твои и где же сыновья?

Где утешение? И радость где твоя?

Четырнадцать могил твоих детей скрывают,

А ты, несчастная, пока еще живая,

Ты обнимаешь их, суровый холод плит,

Где каждое дитя погубленное спит!

Так и цветы лежат, подрезаны косою,

Иль наземь свалены водою дождевою.

На что надеешься? Кого ты ждешь с тоской?

Зачем не кличешь смерть, чтоб обрести покой?

Неотвратимый лук и стрелы Артемиды,

Что делают, о Феб, нанесшие обиды?

Пусть жалость или гнев, когда виновна мать,

Ей старость пресекут, чтоб больше не страдать!

И снова месть словам, так высказанным смело:

Ведь Ниобея вдруг сама окаменела

И на горе стоит, как мрамор вековой,

Под камнем только скорбь и боль души живой.

Прорезав грудь скалы, слеза одна, другая

Прозрачным родником с вершин скалы стекает,

Где зверь и птица пьют; и скована с тех пор

Она стоит в скале ветрам наперекор.

Над мертвым нет холма, нет мертвого в могиле,.

Могилу с мертвецом в единый образ слили.

На радость злой судьбе и тем невзгодам,

Что сердце мучают мне год за годом,

Я должен бросить стих и лютни строй,

Чуть не простясь с душой:

Я жив! Иль, может, сон меня терзает,

Из костяных ворот на нас слетает

И, ввергнув в тот или иной туман,

Дарит один обман.[7]

О, заблуждения, безумца думы!

Все знают, что легко прослыть разумным,

Коль воле жизнь подчинена,

И голова ясна.

В достатке бедность благом мы считаем,

В удаче — горем мы пренебрегаем.

Пока у пряхи шерсти есть запас,

Смерть не пугает нас.[8]

Но, если к нам придет нежданно горе,.

Жизнь нелегка, всегда мы с нею в споре,

И смерть уже нам кажется страшна,

Когда близка она.

Тыс плачем, Цицерон, идешь в скитанья,

Хотя и знаешь, что не Рима зданья,

А целый мир отчизна мудреца —

Так тверд будь до конца.[9]

Зачем же ты о дочери жалеешь?

Мысль о несчастье до сих пор лелеешь?

Уже ль достоинством тебе всегда

Казалась и беда?

Ты мнишь, что смерть безверью лишь ужасна,

Сам в вере тверд, но разве не согласна,

Душа твоя от злых обид порой

Покинуть мир земной?

Всех обманув, не обманул себя ты.

Оратор славный! Горестью объятый,

Тревогам дух свой гордый ты вручил,

Как я, лишенный сил.

Ведь человек — не камень, и судьбина

Всех наших мыслей и тревог причина,

И разве легче для души, когда

Она болит всегда.

О, время, только ты даешь забвенье!

Что разум пред тобой, что все моленья?

Дай сердцу жизнь и от печальных дум

Освободи мой ум!

Бога тронутый десницей,

Должен счастья я лишиться,

И душа уж еле-еле

Держится в усталом теле.

Солнце блещет, поднимаясь,

Солнце гаснет, опускаясь,

Но для сердца всё — мученье,

Нет печали утоленья.

Горю нет конца и краю.

Все я слезы проливаю.

Должен лить их! Боже, боже,

От тебя кто скрыть их может?

Если мы не в волнах моря,

И войны не знаем горя,

Беды все ж идут за нами,

Хоть и разными путями.

Скромно жил я, и едва ли

Обо мне другие знали

И карать мой нрав невинный

Злобе не было причины.

Но десницы бога властной

Мы бежали бы напрасно.

И удар был тем сильнее,

Чем я вел себя хитрее.

Разум мой, в иные годы

Прозревавший все невзгоды,

Ныне слеп, пути не знает...

Плохо разум выручает!

Он порой помочь мне хочет

Снять тоску, что сердце точит,

Но тоска способна разом

Перевесить всякий разум.

Смысла нет, с судьбою споря,

Горем не назвать нам горе,

Тот же, кто в беде смеется,

Лишь безумцем наречется.

Тот, кто слезы презирает,

Уваженье мне внушает,

Но всегда его старанья

Множат горе и терзанья.

Дух мятется мой, тоскуя,

Рад не рад, всё слезы лью я.

И, к печали в довершенье,

Зрю себя я в униженье.

И лекарство то, о боже,

Уж не лечит, а тревожит.

Кто здоровья мне желает,

Пусть другое предлагает.

Я ж смочу слезою вежды,

Так как нет уж мне надежды.

Разум мой давно в смятенье,

Лишь от неба жду спасенья.

Мы — дети, непослушные с рожденья:

Коль в счастье мы живем,

Об имени твоем

Не помним, предаваясь наслажденьям.

Не ценим мы, господь, благодеяний,

Забыли, что отнять

Ты можешь благодать,

Когда ответных не найдешь признаний.

Будь строг, чтоб гордости мы не знавали,

Чтоб призывать могли

Тебя, творца земли,

Не в радости, хоть в горький час печали.

Карай нас, как отец! Перед тобою

Смирится человек,

Растаяв, точно снег

От пламенных лучей весною.

Ты нас погубишь карою своею,

Коль станет нас стеречь

Отмщенья грозный меч.

Твой гнев нам был бы адских мук страшнее.

Но ты не хочешь зла, великодушный,

И ради всех скорбей

Простишь своих детей,

Хотя они и были непослушны.

Пускай мои несчетны прегрешенья,

Но, полный доброты,

О зле не помнишь ты

И, верю я, даруешь мне прощенье!

Как долго горе мне позволить не хотело

В ночи сомкнуть глаза и успокоить тело!

Едва ли не за час, пред тем, как рассвело,

Сон черное свое склонил ко мне крыло.

Мать тенью легкою ко мне тогда скользнула,

И на руках у ней была моя Уршула

Такой, какой ко мне веселой шла она,

Бывало, поутру, едва восстав от сна.

Рубашка белая на ней и кудри вьются,

Румянец на лице, глаза светло смеются.

Я жду, и, наконец, так говорит мне мать:

«Ян, спишь ты? иль тебя тоска гнетет опять?»

Я тяжело вздохнул, и тут мне показалось,

Что я проснулся. Мать вновь надо мной склонялась

И говорила мне: «Ты плачешь, жизнь кляня,

Твой неустанный плач сюда привел меня

Из очень дальних стран. О, сын мой, слезы эти

Проникли даже к тем, кого уж нет на свете.

Я на руке к тебе дочурку принесла,

Чтоб на нее ты мог взглянуть и чтоб прошла

Та боль сердечная, что уменьшает силы

И медленно тебя доводит до могилы.

Так в пламени фитиль становится золой

И пеплом, что на миг сгорает в тьме ночной.

Иль мните вы, что смерть нас разлучила с вами?

Иль солнце уж теперь не греет нас лучами?

Нет! Наша жизнь светла и тем она светлей,

Что дух важней, чем плоть, и властвует над ней.

Земля идет к земле, а дух, нам с неба данный,

Вернется в небеса к отчизне долгожданной.

Не огорчайся, сын! Признай, что я права.

Дочь милая твоя — Уршулочка — жива,

И в облике таком она сейчас пред нами,

Чтоб мог ее узреть ты смертными очами.

Она средь ангелов на небесах сейчас

Сияет, как заря, и молится за вас,

Своих родителей, как и при вас бывало,

Хотя дитя тогда и слов еще не знало.

A если ты скорбишь, что не пришлось узнать

Ей радостей земли, не стоит так страдать.

Что наслаждения! Убогие, пустые,

Здесь на земле у вас они всегда такие,

Что больше в них тоски и горестей в борьбе.

Ты это хорошо узнал и по себе.

Иль радостью с ней жить ты так уж насладился,

Что горем нынешним и пренебречь решился?

Об этом ты молчишь. Я вижу — ты смущен.

Терпи же до конца! Таков судьбы закон.

Не огорчайся тем, что ранняя могила

Тебя с дочуркою любимой разлучила.

Ведь не от радостей, а от печальных дней,

От слез, трудов она сокрылась в мир теней!

Им в мире нет конца. Всё то, что жизнь сулила,

Что человечеству всегда казалось мило,

Испорчено для нас большою долей зла

И страхом перед тем, что жизнь к концу пришла.

О чем же плачешь ты? Что жизнь она не знала?

Что жениха себе с приданым не сыскала?

Не ведала угроз и зависти людей?

Не испытала боль с рождением детей

И, словно мать ее, о детях не сказала

Так, как случается и как всегда бывало:

„Рожать иль хоронить?“. Вот радости земли,

Приправы, что вам жизнь украсить не смогли!

Лишь в небе вечное дано нам наслажденье,

Освобождение от горя и волненья.

Здесь нет уже забот, нет тяжкого труда,

Несчастий не найдешь и не грозит беда,

Болезни кончены, нет старости постылой,

И смерть уж над людьми здесь не имеет силы.

Жизнь длится без конца и в радости своей

Постигли мы добро, проникли в суть вещей.

Не меркнет солнца свет, и день, лаская очи,

Уж не сменяется покровом черной ночи.

Во всем величии мы видим здесь творца.

Вам, смертным, не узреть вовек его лица.

О, сын мой, измени печальных дум теченье,

Помысли о своем грядущем наслажденье!

Ты знаешь, что любовь, что мир способны дать.

Но лучше к высшему все силы обращать.

Дочь милую твою судьба не обделила,

И в жизни девочка прекрасно поступила,

Как тот, кто, в океан пустившись по волнам,

Опасность вовремя успел заметить сам

И к берегу пристал. Не так, как все другие,

Кто в бурях испытал превратности морские:

Мерз до костей в воде и голодал в тоске

И к берегу едва добрался на доске.

Ведь смерти б дочь твоя ничем не отвратила,

Хотя бы и жила так долго, как Сивилла.

Заранее она оставила ваш свет

И оттого пришлось узнать ей меньше бед.

Когда родителей переживают дети,

Им много горького дано узнать на свете.

Дочь замуж выходи — не жить уж ей в дому,

Именью ж суждено уйти бог весть к кому.

Иную силою возьмут — добро бы в польской

Земле — а то в орде наплачется монгольской,

Где у язычников она ярмо несет

И до последних дней всечасно слезы льет.

Но девочке твоей не потерять свободы —

Она на небеса взята в младые годы,

Не зная, как ваш мир и душен, и лукав.

Она ушла, души грехом не запятнав.

Вся жизнь ее была хорошей и безгрешной —

Так не терзай себя тоскою безутешной.

Ошибок, горестей не забывай своих,

Знай — твердость нам нужна среди забот земных

И осмотрительность. Они всего дороже,

Когда уж нет утех, а жизнь, что год, то строже.

Родившись, так живет все время человек,

Что терпит от судьбы удары целый век.

Спасенья нет ему! Все наши начинанья

Мы подчиняем ей, хоть нет на то желанья.

Но беды общие — не знаю почему —

Труднее, чем другим, терпенью твоему.

Дочь смертною была, как ты, и век короткий,

Ей данный, завершить могла кончиной кроткой.

Не может человек владеть судьбой своей,

И трудно нам решить, что было бы мудрей.

От божьей воли мы зависим все, и надо,

Чтоб в ней одной для нас готовилась отрада.

Напрасно слезы лить. Душа покинет свет, —

И возвращенья ей к земной юдоли нет.

А человек так слеп, что року прекословит

И этим сам себе лишь горести готовит.

Позабывает он, что и судьба порой

Способствует тому, чего он ждет душой.

Вот в чем Фортуны власть, мой сын. Коль что пропало,

Тебе жалеть о том и плакать не пристало.

Благодари за то, что удалось сберечь:

Рок и последнее мог от тебя отсечь.

Покорен будь, как все, извечному закону

И сердца не вверяй унынию и стону.

Всё уцелевшее считай своим добром, —

Ведь сохраненное мы прибылью зовем.

Но вот и всё ушло. Как оценить утраты —

Твой бесконечный труд и те года, когда ты

И день и ночь в тиши над книгами сидел,

Презрев соблазн мирских и радостей, и дел.

Пора уже собрать плоды своих свершений

И душу уберечь от скорби и сомнений.

В подобных горестях ты утешал других, —

Ужель не одолеть тебе невзгод своих?

Лечись, мудрец, и сам! Наш врач надежный — время.

Но если в жизни ты не следуешь за всеми,

Лекарства для тебя, конечно, звук пустой,

Не время выручит, а только разум твой.

Что время! Часто то, что душу отягчало,

Оно сменяет тем, в чем счастья есть начало

И прежняя печаль. Разумный человек

Предвидеть должен всё за свой недолгий век.

Былого не зови, гляди вперед с вниманьем

И душу приготовь ко всяким испытаньям.

Гнет человеческих волнений и тревог

Терпи, как человек. Воздаст за это бог».—

И тут исчезла мать. Проснулся я, не зная

Во сне иль наяву звучала речь такая.

Ушла ты, Ганна, вслед за милою сестрой

И преждевременно сокрылась в мрак ночной,

Чтоб сразу пережил отец утраты эти

И думал, что у нас непрочно всё на свете.